Журналисты часто говорят, что я слишком холоден и со мной невозможно сделать интервью. Все объясняется очень просто: кто-то когда-то написал это, следующий написал о том, что написал первый, а третий и четвертый написали о том, что прочитали у первых двух.

Моя прабабушка была индианка, сбежавшая из резервации. Можно сказать, что она была из команчей, но только ничего от команчей в ней не осталось. Ни языка, ни духовности, ничего. Ее просто искалечили. Геноцид сделал свое дело.

Однажды я все лето работал мусорщиком в Мидленде. А так как я лучше всех говорил по-испански, меня определили в бригаду к мексиканцам. Однажды у меня рука попала под гидравлический пресс, которым трамбовали мусор. Мне все предплечье до кости пропороло. Еще чуть-чуть, и я был бы сейчас одноруким. Я заорал Лупе, чтобы он заглушил машину, и руку мне спасли. Потом мы приехали в больницу. Ввалились туда — грязные, окровавленные мусорщики, что-то кричащие по-испански. А две девушки на регистрации, подпиливая ногти, вежливо предложили нам пойти в другую больницу и обратиться к доктору Гуттиересу. С тех пор я считаю себя мексиканцем.

На моих пятидесяти акрах во Флориде раньше были болота, а теперь растут ананасы, манго, папайя и разные сорта бананов. Знаете, есть такие маленькие красные бананы, которые выращивали индейцы — вот они самые вкусные.